Электрические киты [litres] - Александр Касаверде

И из магнитолы звучит музыка:

     Твое волшебное «люблю»

Я тихим эхом повторю.

И вижу – мать лежит на переднем сиденье. Голова опрокинулась на руль. Из-под капота валит дым. Мне страшно посмотреть на сиденье рядом. Потому что там должен лежать я. И я заглядываю внутрь, но там никого нет.

И спиной чувствую чей-то взгляд. Я резко оборачиваюсь и вижу, что с другой стороны за машиной стоит черный гонщик. Он стоит прямо передо мной. И снимает шлем, и я понимаю, где его видел. Это Мацусита. Кожа его бледная. Через все лицо проходит шрам. И я слышу его голос. Я точно вижу, что рот его закрыт. И он ничего не говорит. Но слышу его голос. «Из круга нет выхода», – говорит он.

«Нет выхода, нет выхода», – раздается в моей голове. И отшатываюсь, вжимаюсь в «девятку». И замираю. Потому что кто-то сжал мою руку. И это что-то мокрое, сдавливающее и пахнет болотом. Это рука моей матери.

Внезапно ее зрачки открывается. Она оборачивается на меня: «Что случилось, Леня?» И я уже бегу. Бегу вниз по дороге. От матери, от призрака Мацуситы. Но чем дальше я бегу, тем ближе его голос: «Из круга выхода нет». И я падаю, спотыкаюсь. И валюсь на асфальт. И кричу от беспомощности. Я устал бежать. И устал бояться. У меня бо-о-ольше-е-е нет сил! Идите на хуй! Это моя жизнь. И я просто лежу и рыдаю. А когда прихожу в себя, вижу, что рядом лежит мой мотоцикл и туман рассеивается.

И вместе с туманом рассеивается и марево в голове. Так, что совсем свежо и ясно становится. Только морозный воздух, горы и трасса через серпантин. И у меня такое ощущение, что я просыпаюсь. Вот только я просыпаюсь не у себя в постели, а на дороге. И только увиденное в тумане – словно сон, пережитый наяву. Как будто сон – это другая реальность, в которую пустили физическое тело.

Я поднимаю покореженный мотоцикл. На пухленьком баке осталась вмятина, еще подножка согнулась. А в остальном вроде все цело. Я завожу мотоцикл, проверяю тормоза. И на этот раз они работают. Я вспоминаю тело Кости. Как оно лежало недвижимым.

Я проезжаю по дороге обратно, но не могу вспомнить, где произошла авария. Телефон мой отрубило, и я не могу ни включить карту, ни позвонить и позвать помощь. И тогда я мчу в лагерь.

С одной стороны дороги поднимается солнце, с другой висит луна. Мимо летят деревни, деревья, поля и луга, затем снова грозно вздымаются скалы и скалы. Огромные ледяные волны бьются о камни. И я несусь сквозь брызги, сквозь время, сквозь слезы и боль. И думаю о том, что больше всего хотел бы, чтобы Костя остался жив. Мне даже показалось тогда, что я его полюбил. И что пройдет время – и мы встретимся где-нибудь на Патриках и будем пить нефильтрованное пиво и вспоминать… «Помнишь, как я тогда тебя вытащил на острове? Позвал Рупу и мы тебя откачали. И мы выкарабкались. Выкарабкались из этого, сука, путешествия, которое сами себе и придумали». Он меня спрашивает про моего психотерапевта и вижу ли я еще призраков. А я трясу баночкой с нейролептиками и говорю, что все в порядке. Что все призраки теперь живут здесь. И мы смеемся и пьем пиво. И я молю Небеса, чтобы так оно и было, но сам ни на секунду в это не верю.

Через пятнадцать минут я уже у нашей палатки, но в ней никого. Скидываю мотокуртку. Всовываю телефон в пауэрбанк и жду, когда проявится это долбаное яблоко. Звоню Лане и слышу, как ее телефон вибрирует. Он валяется на спальном мешке в метре от меня.

И я несусь к палатке Рупы. И падаю перед ней в грязь. Слышу какие-то шорохи. Возню. И не понимаю. Не понимаю, что происходит. Я вламываюсь в палатку. И вижу Лану с раздвинутыми ногами. И Рупа на ней сверху.

И я еще по инерции – из какой-то прошлой жизни – говорю:

– Там Костя разбился!

И эта неловкость. И я не понимаю. Если тридцать минут назад я упал. Разодрал руку. То сейчас я разбился.

Лана отталкивает Рупу, будто стряхивая наваждение. И кричит на меня:

– Уйди! Уйди, Леннон! Уйди отсюда!

И я выхожу. И знаешь что? Да ничего. Просто ничего. Если пять секунд назад что-то еще было. То сейчас просто ничего. Будто у меня в руках был хрустальный шар с миром. И я его не донес. Разбил. И из него все тепло вышло. И остались только осколки.

И я иду просто по грязи. Иду и слышу эти чавканья. И мои голубые кроссы утопают почти по щиколотку в этой хляби. И Лана сзади бежит. И догоняет меня. Говорит: «Постой, я все объясню». Да, вот так и говорит. Как сказал бы Борев, шаблоном. «Я все объясню».

И я иду. Не слышу. Давлюсь слезами. И соплями. Захожу в нашу палатку. Беру рюкзак.

И ухожу. Она хватает меня. И я оборачиваюсь и отталкиваю ее. И, заикаясь, говорю:

– Я там… там. – И рыдаю. – Там. Там К-к-костя р-р-р-разбился. Ему п-пом-м-мощь нужна.

И она не слышит будто.

– А как же наша группа? – спрашивает.

– На хуй! – говорю я. – Ид-д-д-ди на-на хуй!

И я иду в сторону автобусной остановки. Остановки, с которой ездил в город за кольцом нибелунгов. Последнее, что я вижу, – это ее заплаканное лицо. Через запотевшее стекло автобуса. И она бежит, а я утыкаюсь лицом в свой рюкзак. И плачу. Будто мой рюкзак – это Северное море. И я в него опустил свою голову. И я как кит. Дышу воздухом из другой реальности. Вдыхаю его, чтобы выжить. Потому что дышать воздухом из этого мира я уже не могу. Потому что Ланы в нем больше нет. А кроме Ланы, в нем никого и не было.

И Лана кричит с той стороны автобуса. Но стекла такие плотные, что ничего не слышно. Вижу только кромешную тишину. И в этой тишине она кричит и рвет волосы. Автобус медленно трогается. И Лана скрывается с горизонта и из моей жизни тоже.

Паром на материк

Я сидел на бордюре у морского вокзала. Ну, это с натяжкой сказано, что вокзал.